Часть 09

Основной причиной кризиса СССР стала невозможность бюрократического управления производительными силами. Невозможность имела два аспекта — объективный и субъективный. Объективный аспект заключался в сложности задачи: «в бывшем СССР ассортимент продукции химической промышленности составлял 100 тыс. наименований, укрупненная номенклатура выпускаемых машин — 100 тыс. единиц, полное разнообразие изготавливаемых машиностроительных деталей достигало 1 млрд. А вся номенклатура форм и размеров изделий, освоенных к 60-м годам ... не менее 10 млрд. наименований» (Чернов А. Ю. «Перспективы создания самовоспроизводящихся автоматических систем», рукопись, 1994 г.). Субъективный аспект состоял в том, что превратившаяся в эксплуататорский класс бюрократия употребляла власть для решения собственных, а не государственных задач. Кроме того, свое влияние оказывало упоминавшееся выше снижение эффективности административного управления в условиях общества статуса.

Неудивительно, что в советских производительных силах возникало несоответствие потребностей и возможностей. Это вело к относительно небольшому, но постоянному и повсеместному дефициту. Дефицит любого товара, взятый в отдельности, легко устранялся, но вместо него возникал другой. С одной стороны, провинция страдала от недостатка самых простых, действительно необходимых для жизни вещей. С другой стороны, в обществе, основанном на присвоении статуса, дефицит привел к появлению статусных благ. Главной особенностью статусных благ была ограниченность доступа — они либо вообще не продавались, либо продавались только по блату. Статусные блага пользовались особенным спросом в крупных городах. Товары из «Березки», туристические путевки в другие страны, даже почтовые каталоги заграничных фирм имитировали «избранность» и несколько повышали реальный статус владельца. Жажда обладания статусными благами была неудовлетворима даже теоретически, поскольку разница в потреблении между двумя индивидуумами должна была соответствовать разнице их статусов. Следовательно, как только какой-то товар переходил из разряда престижных в товары широкого потребления, его место немедленно занимал новый. На практике же было невозможно устранить дефицит не только статусных, но и необходимых товаров, хотя общий уровень обеспеченности населения неуклонно повышался. Разгадка этого парадокса кроется в особенностях советской системы планирования «от потребности», принятой еще на заре советской власти. Поскольку потребность в товарах массового спроса на год вперед точно определить невозможно, Госплану приходилось ориентироваться на дефицит или профицит за предыдущий период, то есть дефицит был, в известной степени, необходим для управления экономикой. Решением проблемы могло бы быть избыточное планирование с гарантированным резервом, но это не обеспечивалось производительными силами. И не могло быть обеспечено в будущем, поскольку конфликт бюрократов с инженерами и учеными постепенно замедлял советский технический прогресс, вел и привел к «застою». Этот же конфликт делал проблематичным успешное противостояние СССР блоку НАТО, лежавшее в основе советской внешней политики.

К 70-м годам ХХ века в СССР оформилось несоответствие производительных сил производственным отношением, основанным на присвоении статуса. Требовался многократный рост производимого продукта (хотя и он бы не перекрыл потребность в статусных благах), но одновременно развитие производительных сил неуклонно тормозилось. Не побоимся громких слов — в стране постепенно назревала революционная ситуация. Она могла разрешиться в двух направлениях, прогрессивном и реакционном. В прогрессивном варианте было бы уничтожено или максимально ограничено присвоение статуса при общем сохранении статусного распределения. Это открыло бы возможности широчайшего развития производительных сил, прекратило эксплуатацию фор-класса, радикально уменьшило потребность в статусных товарах и позволило бы обществу перейти к следующей формации, к коммунизму. В реакционном варианте полностью или частично уничтожалось само распределение по статусу с заменой его капиталистическими производственными отношениями, то есть общество отступало к предыдущей формации. Был и третий путь — «законсервировать» ситуацию и попытаться максимально улучшить сложившуюся систему управления хозяйством. В этом направлении предпринимались многочисленные попытки, вплоть до предложенной академиком В. М. Глушковым Общегосударственной автоматизированной системы управления (ОГАС). ОГАС должна была оптимально распределять имеющиеся ресурсы на основе точного учета потребностей и, в идеале, могла бы свести дефицит нестатусных товаров к нулю. Нехватке статусных товаров она помочь, конечно, не могла. Создание ОГАС оказалось невозможным, так как отечественная электроника была в числе отраслей, в наибольшей степени тормозившихся конфликтом бюрократии с научно-технической социальной группой.

Революционная ситуация выражалась в нарастающем недовольстве как верхов, так и низов. Дальнейшие события 80-х и 90-х годов были следствием сложного взаимодействия влияния и интересов различных классов и социальных групп.

В позднем советском обществе имелись следующие классы: корпоративный, фор-класс, пролетариат и крестьянство. Бюрократическая составляющая корпоративного класса окончательно сформировалась, как мы писали выше, к 60-м годам. С тех пор буквально за одно поколение советская бюрократия из прогрессивной превратилась в консервативную, а, следовательно, в неэффективную. Это контрастировало с прогрессивностью и эффективностью более молодой западной бюрократией и вело к самым неприятным последствиям в ходе глобального соперничества сверхдержав. Бюрократия была наиболее организованной частью советского общества, состоявшей из четырех групп: центральной, местной, производственной и национальной. Центральную бюрократию образовывал высший государственный и партийный аппарат, аппараты министерств и ведомств союзного значения. Ее главная цель в процессе разрешения революционной ситуации может быть определена как сохранение господствующего положения при уменьшении круга выполняемых обязанностей и, соответственно, снижении ответственности. Местная бюрократия представляла собой советскую и партийную бюрократию областного и районного уровня в пределах РСФСР, частично (в автономных республиках и краях) сливавшуюся с национальной. Интерес местной бюрократии состоял, во-первых, в повышении своей власти над производительными силами соответствующего района или области. Во-вторых, местная бюрократия жаждала карьерного роста с переходом в ряды центрального аппарата, что было затруднительно из-за отсутствия в нем свободных мест — «кремлевские старцы» уходить не торопились. Производственная бюрократия, впоследствии составившая корпус «красных директоров», тяготилась невозможностью обратить власть над производством себе на пользу. Строгая отчетность, государственный контроль над ценами и перечисление неиспользованной прибыли в госбюджет не оставляли для этого ни малейших лазеек. Соответственно, интересы производственной бюрократии в значительной мере противоречили интересам центральной и местной. Национальная бюрократия союзных и автономных республик хотела повысить свой статус до статуса центральной бюрократии. Тем не менее, при всей разнице интересов, советская бюрократия была едина в желании отменить жесткие нормы партийной этики, заставлявшие ее прятать свой персональный коммунизм за высокими заборами.

К началу 80-х годов советская медиакратия представляла собой довольно многочисленные группы творческой интеллигенции, образовавшиеся вокруг Союза писателей, Союза композиторов, телевидения, отдельных театров, журналов, издательств и соответствующих учебных заведений. Какой-либо другой организации, кроме профессиональной, она не имела, зато обладала целостной идеологией, основанной на декларировании духовного превосходства «творческих личностей» над «быдлом». Медиакратия хотела одного — свободы слова, причем только для себя. На этой почве медиакратия имела давнее противоречие с идеологическими структурами бюрократии, которое и решила в свою пользу при первых же дуновениях «гласности».

Медиакратия и, если брать шире, гуманитарная группа в целом, были источником и основной опорой активно формировавшейся контркультуры. Как и положено, контркультура была ориентирована на критику существующих порядков, позитивная же часть была развита значительно слабее. Можно отметить следующие направления советской контркультуры начала 80-х годов: диссидентское движение, экологическое движение, нетрадиционные для России религии, включая восточные культы, педагогические инновации, отдельные стили художественного творчества. Не рассматривая контркультуру в подробностях (интересующиеся могут обратиться, например, к работам А. В. Шубина), отметим только важные для дальнейшего изложения моменты. Во-первых, контркультура стала некоей общей идеологической базой «перестройки». Во-вторых, она, в значительной степени, была организационной базой тех процессов, которые в ходе «перестройки» инициировались «снизу». В этом плане контркультура представляла собой типичную сетевую структуру, организованную вокруг идей, а не людей, и, следовательно, устойчивую к любым ударам «сверху». В-третьих, построенная на отрицании официоза контркультура имела антитехническую и иррациональную направленность, поскольку техницизм и рационализм занимали значительное место в советской идеологии (а в нее попали из века Маркса и Энгельса).

На противоположном социальном полюсе тоже накипело. К началу 80-х годов советский фор-класс можно считать сформировавшимся. Ученые/инженеры/учителя/врачи полагали себя относящимися к особой социальной общности, но по привычке продолжали называть ее «интеллигенцией». Дети обычно шли по стопам родителей и те, кто в то время находился в дееспособном возрасте, относились, как минимум, ко второму поколению советских работников умственного труда.

Фор-класс не имел общей идеологии, его наиболее сознательную часть составляла научно-техническая группа. Прекрасно понимая свою значимость для общества, она остро чувствовала обделенность всеми материальными благами — вещественными, информационными и этическими. В упоминавшейся книге С. Волкова «Интеллектуальный слой в советском обществе» показано, как, начиная с 60 х годов, постепенно исчезало преимущество инженеров и ученых в заработной плате. Если в 1968 году отношение зарплаты промышленных рабочих к зарплате ИТР составляло 0,68:1, то через 10 лет уже 0,86:1. Разрыв, ощутимый при И. В. Сталине, стремительно сокращался и, наконец, исчез. В 1985 году, в соответствии с данными справочника «Народное хозяйство СССР в 1990 г. Статистический ежегодник», средняя зарплата токаря 3 разряда (далеко не самого высокого!) составляла 267 рублей, зарплата фрезеровщика 3 разряда — 269 рублей. Слесарь механосборочных работ получал в среднем 268 рублей. А средняя зарплата в группе «Наука и научное обслуживание» — 202 рубля! Но ведь 1985 год — это апофеоз «холодной войны», когда, по здравому рассуждению, требовалось максимальное стимулирование науки и инженерного дела. В невоенных отраслях тоже имела место нерадостная для фор-класса картина. Средняя зарплата инженера-строителя в том же 1985 году составляла 204 рубля, а прораба — 294 рубля.

Традиционно представители фор-класса ставили информационные блага на одну ступень с вещественными. Дефицит книг воспринимался болезненнее, чем недоступность полукопченой колбасы. Самиздат и тамиздат считались в среде фор-класса совершенно естественными, дополнением служил настроенный на «Свободную Европу» приемник с самодельным усилителем из позаимствованных в родном институте деталей. Идиотская практика засекречивания всего и вся воспринималась как плевок в душу.

С этическими благами тоже все обстояло далеко не благополучно. Хотя важнейшее из них — возможность самореализации — было все еще доступно, но оно постепенно все более и более ограничивалось в пользу бюрократии. Замедление технического прогресса, кумовство, необоснованные привилегии научного и технического начальства, невозможность продвижения идей, не разделяемых руководством и т.п. создавали тяжелую атмосферу в КБ и НИИ. Декларированная в государственной идеологии преимущественная роль пролетариата воспринималась научно-технической группой чрезвычайно негативно. К чести фор-класса, негатив обычно не перерастал в конфликтные отношения с конкретными рабочими. Еще болезненнее фор-класс чувствовал напоминающие преднамеренное унижение попытки «стереть границы между умственным и физическим трудом» в виде принудительных экспедиций в колхозы и на овощебазы. В общем, фор-класс был справедливо недоволен положением дел в обществе. Реакция проявлялась в виде сдержанного фрондерства. Советские моральные ценности воспринимались в научно-технической среде несколько иронично, вроде теории флогистона, среди врачей и педагогов ирония была меньшей.

Недовольство рабочих и крестьян, составлявших большинство (но уже не абсолютное!) трудоспособного населения, касалось, в основном, вещественных благ. Им требовались ликвидация дефицита, повышение зарплаты и более справедливое ее начисление в соответствии с реальным трудовым вкладом каждого работника. Советские моральные ценности рабочих и крестьян полностью устраивали, так как изначально отражали интересы именно этих социальных групп. Хотелось только, чтобы заветы Ильича распространялись и на начальство.

Отдельную социальную группу образовывала общность торгашей всех видов. На дефиците исподволь выросла новая сила — симбиоз заворовавшейся государственной торговли и откровенной уголовщины. Последняя была представлена фарцовщиками, «цеховиками», валютчиками и т.п. Из этой группы вышли кооператоры второй половины 80-х и мелкотравчатая буржуазия 90-х.

Заканчивая обзор советского общества накануне «перестройки», нужно отметить два общих для всех социальных слоев обстоятельства. Первое из них заключается в доминирующем стремлении всех классов к повышению статуса. Второе обстоятельство: ни один из классов не имел собственного идеала будущего, любые представления о нем базировались на заимствованиях. Иногда «будущее» копировалось с дореволюционного, сильно мифологизированного прошлого, чаще — со столь же мифологизированного зарубежного опыта. Во всех случаях перспектива построения коммунистического общества всерьез не рассматривалась, над ней откровенно иронизировали. Расплата не запоздала — отсутствие внятных представлений о желаемой действительности привело фор-класс к прямой поддержке своих социальных противников и сегодняшнему жалкому состоянию.

Таким был расклад сил к началу 80-х годов, когда в правящих кругах СССР постепенно вызревала идея крупномасштабных реформ. Их общий «замысел» можно представить следующим образом:

— прекращение «холодной войны» и войны в Афганистане;

— сохранение в руках государства планового управления только стратегически важным производством с предоставлением максимальной хозяйственной самостоятельности всем остальным;

— «второе издание» НЭПа с перекладыванием неразрешимой для бюрократии задачи непосредственного снабжения населения на полностью подконтрольные кооперативы, полусамостоятельные торговые организации и т. п.;

— ускорение научно-технического прогресса;

— либерализация культурной жизни;

— постепенный отказ от советских моральных норм в пользу более мягких универсальных «общечеловеческих принципов».

Слово «замысел» взято нами в кавычки, потому что все перечисленные идеи изначально не сосуществовали в одной голове. Они были квинтэссенцией интересов различных бюрократических и медиакратических групп. Так, первые три пункта отражали интересы центральной и производственной бюрократии. Ускорение НТП было краеугольным камнем выкладок кабинетных экономистов (Г. А. Арбатов, А. Г. Аганбегян и др.), не вполне осознававших его несовместимость с сохранением существовавшей классовой структуры общества. Они же поддерживали идею «нового НЭПа», тем более что сама жизнь в условиях дефицита подсказывала некоторые формы квазикапиталистических отношений. Предпоследний тезис расчищал дорогу медиакратии, и только последний устраивал всех без исключения. Некоторое подобие целостности «замысел» обрел только в выступлениях М. С. Горбачёва не ранее 1988—89 г. г. Соответственно, не нужно видеть в «перестройке» некий заговор, ставивший целью выполнение заранее написанной (тем более, написанной врагами СССР) программы. «Перестройка» была практическим воплощением интуитивно ощущаемого, стихийного классового интереса высших слоев советского общества. Зарубежное влияние в рамках глобального противоборства, конечно, имело место, но не стоит его преувеличивать.

Все перечисленные пункты «замысла» в сумме означали бюрократическую контрреволюцию, отбрасывающую общество на полшага к капитализму. Полная отмена статусных отношений никем не планировалась, так как без них бюрократия не могла бы сохранить свое главенствующее положение. Капитализм должен был оставаться на нижних этажах общества, а наверх по-прежнему возносил бы только статус. В качестве конечной цели рассматривались, по-видимому, различные иностранные варианты общества статуса с сильной государственной властью, высокой социальной защищенностью и развитым частным сектором — скандинавское или китайское, в зависимости от личных вкусов того или иного «архитектора перестройки». Это еще раз свидетельствует об идейной импотенции поздней советской бюрократии.

Если бы «замысел» был выполнен в точности, то удовлетворенными остались бы центральная и производственная бюрократия, а также торговля и, в меньшей степени, медиакратия. Поведение всех прочих социальных групп, скорее всего, представлялось центральной бюрократической группировке достаточно пассивным. Изменения должны были быть полностью управляемыми и более долгими, чем получилось на деле (примерно 10 лет от начала «перестройки» до окончательного подтверждения прочности нового общества в 1996 г).